Зажглась, как тысячи свечей, заря.
Глава семейства Богу помолился –
Антоша Чехов – третий сын родился.
Красив, здоров, и вес богатыря!
Он стал писателем, пленившим мир,
Таких, как Чехов, мало на планете,
О нем в ходу легенды и сонеты,
Он – гордость таганрожцев, всех кумир.
*****
Не знаю, как для англичан и чехов,
Но он отнюдь для русских не смешон,
Сверкающий, как искристый крюшон,
Печальным юмором серьезный Чехов.
Провинциалки, к цели не доехав,
Прощались с грезой. Смех их притушен.
И сквозь улыбку мукою прожжен
Удел людей разнообразных цехов.
Как и тогда, как много лет назад,
Благоухает нам вишневый сад,
Где чувства стали жертвой жалких чувствец…
Как подтвержденье жизненности тем —
Тем пошлости — доставлен был меж тем
Прах Чехова в вагоне из-под устриц…
Игорь Северянин
*****
Его я часто вспоминаю.
Вот и теперь передо мной
Стоит он, точно как живой,
Такой, каким его я так люблю и знаю:
Сухие, тонкие черты,
Волос седеющие пряди.
И эта грусть в глубоком взгляде,
Сосредоточенном и полном доброты.
Больной и бесконечно милый,
Он был похож на первоцвет,
Сквозь снег пробившийся на свет,
Чтоб возвестить весну
пред раннею могилой.
Он о своей судьбе молчал,
Хотя до дна источник видел.
Страдая, жизнь не ненавидел,
Жалея всех людей, он их
не презирал.
Средь цепких трав трясины зыбкой,
Где гады скользкие шипят,
Стоял он, ужасом объят,
Но с побеждающей
пророческой улыбкой.
И сквозь удушливую тьму
Глядел с глубокою печалью:
Заря не светится ль за далью?
И всем незримое открылося ему.
Средь ослепленных и безглазых
Один прозрел он горний свет
И нам оставил, как завет:
«Увидим ангелов и небеса в алмазах».
Федоров Александр
*****
Чеховский домик
На берегу Садового кольца
Стоит уютный двухэтажный домик,
К нему подходим, и уже с крыльца
Он нас с Антоном Павлычем знакомит.
Здесь доктор Чехов принимал больных,
Писатель Чехов сочинял страницы —
И гражданин великий их двоих
Соединил, чтоб правде утвердиться.
Достиг он зрелых творческих вершин
И помнил молодости идеалы…
Когда собрался я на Сахалин,
То в домик Чехова зашел сначала.
Глазков Николай
*****
В наши дни трехмесячных успехов
И развязных гениев пера
Ты один, тревожно-мудрый Чехов,
С каждым днем нам ближе, чем вчера.
Сам не веришь, но зовешь и будишь,
Разрываешь ямы до конца
И с беспомощной усмешкой тихо судишь
Оскорбивших землю и Отца.
Вот ты жил меж нами, нежный, ясный,
Бесконечно ясный и простой,
Видел мир наш хмурый и несчастный,
Отравлялся нашей наготой…
И ушел! Но нам больней и хуже:
Много книг, о, слишком много книг!
С каждым днем проклятый круг все уже
И не сбросить «чеховских» вериг…
Ты хоть мог, вскрывая торопливо
Гнойники, — смеяться, плакать, мстить.
Но теперь все вскрыто. Как тоскливо
Видеть, знать, не ждать и молча гнить!
Саша Черный
*****
Ялта Чехова
Брожу по набережной снова.
Грустит на рейде теплоход.
И прелесть улочек портовых
Вновь за душу меня берет.
Прохладно, солнечно и тихо.
Ай-Петри в скудном серебре.
Нет, не курортною франтихой
Бывает Ялта в январе.
Она совсем не та, что летом —
Скромна, приветлива, проста.
И сердце мне сжимает эта
Застенчивая красота.
И вижу я все чаще, чаще,
В музейный забредая сад,
Бородку клином, плащ летящий,
Из-под пенсне усталый взгляд.
Друнина Юлия
*****
Истопленные печи холодны.
Ни экскурсантов, ни экскурсоводов.
И полон дом воскресной тишины —
Она ему желанна, как свобода.
Ведь все-таки — три миллиона лиц,
Шесть миллионов ног — не так уж мало.
Звучит скрипучий говор половиц
Из года в год все более устало.
Не слышит, впрочем, этого никто.
Сюда, со всех концов земли приехав,
Хотят увидеть шляпу и пальто,
Узнать, где спал
И как обедал Чехов.
И замечают, оглядев весь дом,
Кровать и стол, и в кабинете нишу,
Что чудно сохранилось все кругом,
И кажется: хозяин только вышел…
Ах, нет, увы! Он вышел так давно,
Что не припомнят даже старожилы,
И это разноцветное окно
С тех пор десятки зим запорошили.
Ну, хорошо, увидели вы шкаф,
Тарелки показали — дальше что же?
Я понимаю: проще измерять
Бессмертие количеством салфеток,
И мерить славу тиражами книг,
Числом изданий, отзывов и критик,
В театр не сходить на «Трех сестер»,
Рассказов не прочесть, зато увидеть
Массивный стол, служивший основаньем
Локтям писателя. На нем — перо,
Скользившее когда-то по бумаге,
И с Чеховым тем самым породниться!
Ах, нет, увы.
Он вышел так давно,
Что не припомнят даже старожилы…
А дом — он что ж,
Вместилище теней.
Пустующая раковина. Панцирь,
Что выдержал и войны, и разрухи,
Годины смуты и землетрясенье.
Он без хозяина — как тело без души,
Как печка без огня, как жизнь без цели.
Чернильница пуста. Карандаши
Давно не пишут. Осень дует в щели.
Новиков Николай
---
Антон Палыч Чехов однажды заметил,
что умный любит учиться, а дурак — учить.
Скольких дураков в своей жизни я встретил —
мне давно пора уже орден получить.
Дураки обожают собираться в стаю.
Впереди их главный во всей красе.
В детстве я верил, что однажды встану,
а дураков нету — улетели все.
Ах, детские сны мои — какая ошибка,
в каких облаках я по глупости витал.
У природы на устах коварная улыбка…
Видимо, чего-то я не рассчитал.
А умный в одиночестве гуляет кругами,
он ценит одиночество превыше всего.
И его так просто взять голыми руками,
скоро их повыловят всех до одного.
Когда ж их всех повыловят — наступит эпоха,
которую не выдумать и не описать…
С умным — хлопотно, с дураком — плохо.
Нужно что-то среднее. Да где ж его взять?
Дураком быть выгодно, да очень не хочется,
умным — очень хочется, да кончится битьем…
У природы на устах коварные пророчества.
Но, может быть, когда-нибудь к среднему придем.
Булат Окуджава
*****
Ах, зачем нет Чехова на свете!
Сколько вздорных — пеших и верхом,
С багажом готовых междометий
Осаждало в Ялте милый дом…
День за днем толклись они, как крысы,
Словно был он мировой боксер,
Он шутил, смотрел на кипарисы
И прищурясь, слушал скучный вздор.
Я б тайком пришел к нему иначе:
Если б жил он, — горные мечты! —
Подошел бы я к решетке дачи
Посмотреть на милые черты.
А когда б он тихими шагами
Подошел случайно вдруг ко мне —
Я б, склонясь, закрыл лицо руками
И исчез в вечерней тишине.
Саша Черный
---
А Ялта, а Ялта ночью: зажженная елка,
Неприбранная шкатулка, эмалевый приз!..
Побудьте со мной, упрямый мальчишка — креолка:
По линиям звезд гадает О нас кипарис.
Он Чехова помнит. В срубленной наголо бурке
Обхаживает его особняк — На столбах.
Чуть к ордену ленту (…спектром…), запустят в окурки
Азот, водород, — Клевать начинает колпак.
Ланцетом наносят оспу москиты в предплечье,
Чтоб, яд отряхая, высыпал просом нарзан,
В то время, как птица колоратурой овечьей
«(…Сопрано…) (Кулик?) — Усните! — По нашим глазам…
Побудьте со мной, явившаяся на раскопки
Затерянных вилл, ворот, городищ и сердец!:
Не варвары — мы, тем более мы в гороскопе,
Сквозь шель, обнаружим темной Тавриды багрец.
…Горел кипарис в горах, кипарисово пламя,
Кося, залупил свистящий белок жеребца.
Когда, сторонясь погони, повисла над Вами
С раздвоенною губой человеко-овца.
В спектральном аду старуха-служанка кричала,
Сверкала Горгоной, билась: — На помощь! На по…
— Не я ли тут, Ялта (Стража у свай, у причала),
К моей госпоже — стремглав (…В тартарары…) тропой!
Оружие! Полночь… Обморок, бледный и гулкий, —
И Ваша улыбка… Где он, овечий храбрец?
Алмазы, рубины в грохнувшей наземь шкатулке,
Копытами въехав, Раненый рыл жеребец.
Вы склонны не верить, — выдумка! — Мой археолог,
Что был гороскоп: Тавриде и варварам — смерть…
А Крым? Кипарис? А звезды? А клятва креолки,
Грозящей в конце пучком фиолетовых черт?
Среди ювелиров, знаю, не буду и сотым,
Но первым согну хребет: к просяному зерну.
Здесь каждый булыжник пахнет смолой, креозотом:
Его особняк, пойдемте, и я озирну.
Кидается с лаем в ноги и ластится цуцка.
Столбы, телескоп. И нет никого, ни души.
Лишь небо в алмазах (…Компас…) Над нашей Аутской:
Корабль, за стеклом — чернильница, карандаши…
Не та это, нет (что с дерева щелкает), шишка:
К зиме отвердеет, елочным став, колобок.
Другою и Вы, креолка, опасный мальчишка,
В страницы уткнетесь: с вымыслом жить бок о бок.
Когда ж в перегаре фраунгоферовых линий
(Сквозь щель меж хрящами) тонко зальется двойник, —
Вы самой приятной, умной его героиней
Проникните в сердце: лирик к поэту проник.
Зима. Маскарад. И в цирке, копытами въехав
В эстраду, кивает женским эспри буцефал…
Алмазная точка, ус недокрученный: Чехов…
Над Ялтой один (…как памятник…) заночевал!
Зимой и в трамвае обледенеет креолка:
Домой, — не довольно ль ветреных, радужных клятв?..
По компасу вводит нас — в тридесятое! — Елка:
Светло от морщин, и в зеркале — докторский взгляд…
Нарбут Владимир
*****
Памяти Антона Чехова
Как скоро смерклося… А я не дочитал,
Еще не дочитал последние страницы,
Где жизнь — ничтожество и смутный идеал
Так не похож на небылицы.
Что было бы в конце… не знаю, не пойму,
Огонь в кремне иссяк, унесена лампада,
Но только с первых строк, как луч в сырую тьму,
Блеснула тихая услада.
Мне грустно и тепло! Заплакать — нет слезы.
Вздохнуть — но грудь и так разорвалась от вздоха…
Вот повесть бытия без воплей и грозы,
Но и без смеха скомороха.
Я только что хотел вникать в глубокий ум.
И только вызвали мне пестрые страницы
Виденья тихие и рои тайных дум, —
Как холод опахнул гробницы.
Стемнело. Мрак вокруг, а в доме нет огня…
Не слышно шепота, ласкающего ухо.
И книгу я закрыл… и жду другого дня,
А сердце бьется глухо… глухо…
Фофанов Константин
*****
Они садились на пароход.
Чайки взрывались криком.
Ему только сорок четвёртый год.
Да какой же к чёрту старик он.
Вспыхивало в памяти: ночь – на возах,
степь, расцвеченная жемчугом,
и, как это серое небо, глаза
любимой когда-то им женщины,
для которой стать бы он мог
солнцем, цветущим полем…
если б к себе не был слишком строг
раб своей собственной воли.
Ветер котёнком тёрся о грудь,
чайки носились неистово,
видимо что-то знали про путь
до «Новодевичьей пристани».
Слышал я – в чаек и в журавлей
вселяются наши души.
Смерть к нему оказалась добрей
Баденвейлера* и «немчуши».**
Сколько бы вод с Чёрных гор не стекло
в старые римские термы,
в памяти: бабочка – бьётся в стекло
с краткою фразой «ich sterbe»****
Росин Вадим
_____________________________
* Баденвейлер, курорт в Германии на западном склоне гор Шварцвальде (Чёрный лес) – Земля Баден Вюртемберг, куда Чехов приехал, по его словам, умирать.
** так ласково называл Антон Павлович свою жену Ольгу Леонардовну Книппер-Чехову.
*** «я умираю», последние слова Чехова. Умер Антон Павлович 2 июля 1904г.